Несмотря на широкую распространенность и возрастающую  популярность, понятие  насилия  остается  неоднозначным и спорным как в повседневном обиходе, так и в академическом дискурсе. Эта статья посвящена межличностному насилию и призвана выявить ключевые факторы, влияющие на то, что люди будут определять как насилие. На основе систематического теоретического обзора существующих эмпирических исследований в данной работе показано, как люди воспринимают и классифицируют насильственные действия в зависимости от характеристики оцениваемой ситуации конфликтного взаимодействия. Продемонстрировано, что индивидуальные характеристики оценивающих оказывают   меньшее   влияние на обыденные оценки, чем факторы, описывающие оцениваемую ситуацию. Среди этих ситуативных факторов важнейшую роль играет восприятие намерения агента насилия: преднамеренные действия, направленные на причинение вреда, с большей вероятностью классифицируются как насильственные по сравнению с непреднамеренными. Еще одним важным фактором оказывается тип насилия и ассоциированный с ним вред: серьезное по сравнению с психологическим. Кроме того, на обыденное восприятие насилия влияет наличие оправдывающих действие оснований и моральная оценка поступка. В обыденном восприятии наличие оснований, нормализующих действие, снижает готовность расценивать происходящее как насилие. Более того, обыденная оценка насильственности действия оказывается тесно связана с его обыденной моральной оценкой. В исследовании освещаются различия между обыденными и научными концептуализациями насилия. Показано, что обыденные представления о насилии не менее многогранны, чем научные, но при этом более устойчивы.

В статье рассматривается феномен наблюдения (surveillance)  через призму  теорий «структурного насилия» Й. Галтунга и «тихого насилия» Н. Гарвера. Автор прослеживает эволюцию моделей контроля из работ И. Бентама, М. Фуко, Ж. Делёза и А. Рувруа — от паноптического до алгоритмического — и выделяет характерные для этих моделей техники наблюдения. Утверждается, что каждая из этих техник порождает специфичные для нее структурные асимметрии, или, как их называет Фуко, «состояния господства», в рамках которых возможно структурное насилие по Галтунгу. Вектор развития моделей контроля, находящий отражение в изменении доминирующих техник наблюдения, описывается как переход от архитектуры поведения (управление множеством через субъективирующие эффекты на индивидуальном уровне) к экологии действия (управлению конкретными выборами ради статистического эффекта на популяционном уровне). Роль наблюдения в воспроизводстве структурного насилия рассматривается на примере теорий «социальной сортировки» Д. Лиона, «паноптического разбора» О. Ганди и «надзорного капитализма» Ш. Зубофф. Особое внимание уделяется интерфейсам в алгоритмическом управлении, которые интегрируются с профилирующим наблюдением в единую систему, манипулирующую набором доступных пользователю аффордансов (Дж. Гибсон, Д. Нортон). Создаваемая техниками алгоритмической гувернаментальности, и самонаблюдения здоровья (mHealf) рассматриваются перспективы дальнейшего расширения интерфейса между человеком и алгоритмическими системами. Незаслуженно обделенное вниманием теоретиками насилия, наблюдение предстает основным механизмом структурного насилия в современном датафицированном обществе.

В статье рассматривается и критически переосмысляется связь насилия и сексуальности на материале одного из самых известных клинических случаев в психоанализе Фрейда — случая маленького Ганса. В рамках этого случая Фрейд объясняет механизм действия такого распространенного психического расстройства, как боязнь определенного вида животных, через детскую сексуальность, становление которой происходит в контексте нуклеарной семьи. Обращаясь к истории мальчика, который боялся лошадей, Фрейд анализирует зоофобию как элемент эдипальной структуры — психической конфигурации, в которой ребенок проходит гендерную социализацию в сложном треугольнике любви, подражания, ревности и страха по отношению к отцу и матери. По версии Фрейда, истоком психического расстройства является вытесненная энергия влечения. В статье этот тезис подвергается пересмотру, в ходе которого на первый план выходит не сексуальность, а животные, насилие над ними и роль, которую принятие такого насилия как нормы играет в становлении человеческой личности. Гипотеза заключается в том, что по ту сторону сексуальности (основы нашей душевной жизни, согласно Фрейду) существует механизм насилия, производящий то, что мы считаем социальной нормой. Этот механизм описывается как «машина маскулинности». Исследование работы этой машины дополнено анализом сновидения Раскольникова об избиении лошади и сравнением двух персонажей, реального и вымышленного, которые в детстве стали свидетелями насилия над лошадьми, — фрейдовского маленького Ганса и Раскольникова.

В статье прослеживается генезис одной из первых социологических концепций травмы — модели «коллективной травмы» Кая Эриксона, разработанной в рамках послевоенной американской социологии катастрофы (sociology of disaster). Социологическое понимание травмы, которое наследует психологической концептуализации, сформировавшейся в исследованиях боевой психической травмы и ПТСР, анализируется через различение социального и (квази)естественного порядка. Парадокс социологии катастрофы заключается в том, что ее представители часто наблюдали в катастрофах не распад, а всплеск социальной солидарности и альтруизма, который описывался в дюркгеймианских терминах. Эриксон, напротив, зафиксировал в случае с катастрофой в Буффало-Крик (1972) масштабные разрушения социальных связей, для объяснения которых и разработал концепт «коллективной травмы». Теоретическое различение Эриксоном «катастрофы» и «травмы» стало возможным благодаря двум взаимосвязанным ходам. Во-первых, это импорт субъекта насилия из психологической концептуализации травмы, которая, как показано в статье, всегда находилась под влиянием социально-экономических факторов, связанных с выплатами пострадавшим. В случае с прорывом дамбы в Буффало-Крик роль субъекта насилия играла угледобывающая компания, ответственная за обслуживание дамбы. Во-вторых, это реанимация изначального дюркгеймовского понимания насилия как аномии, патологического распада норм и морали, который разворачивается во время нарушения социального порядка. В то время как другие представители социологии катастрофы ушли от такого понимания насилия, которое отсылает к гоббсианскому естественному порядку, Эриксон использовал его для концептуального описания катастрофы с нехарактерно высоким для своего времени числом жертв, которая привела к тотальному распаду сообщества.

В статье исследуется переплетение «насилия» и «травмы» в качестве так называемых «слабых» концептов. Не всегда ясно, чем акты, которые определяются как «насильственные», похожи друг на друга и отличаются от других схожих форм поведения. Насилие тесно связано с другим «сложным» концептом — травмой. Он образован метафорическим образом и происходит из связи исходного медицинского понятия травмы с некоторой формой насилия как прикладываемой к телу силы, имеющей деструктивные эффекты. Схожим образом с тем, как это устроено для «насилия», границы концепта «травмы» определяются слабо: чем она похожа и отличается от события, запускающего невротический симптом или способствующего декомпенсации психотического   больного, и почему только травма получила отдельное концептное оформление? Опираясь на глоссематику Луи Ельмслева, автор показывает, что на самом деле оба рассматриваемых концепта функционируют как рекурсивные семиотические системы, в которых наслоение уровней рекурсии и ослабление межэлементных связей ведет к снижению аналитической точности и росту системной энтропии. Обращаясь к классической психоаналитической психопатологии и современным эмпирическим данным, статья ре-артикулирует концепт травмы. Его ядро заключается в ослаблении функций «Я», в особенности функции темпорализации, а не в эффекте некоторой формы насилия. В тексте демонстрируется, что снижение рекурсивных  переплетений — в первую очередь разрыв метафорической связки с насилием — позволяет превратить травму в более «сильный» и инструментализируемый концепт. Таким образом, этот текст преследует двойную демонстрационную задачу. Во-первых, глоссематически иллюстрировать, на примере «насилия» и «травмы», как устроены «слабые» и «сильные» концепты. Во-вторых, показать, как глоссематика может использоваться не только как аналитический, но и как креативный инструмент для производства инструментализируемых концептов.

В статье рассматривается проблема взаимосвязи в «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида стратегических, политических и технических аспектов организованного насилия в его наиболее сложной и действенной форме — маневренном морском сражении. Именно способность вести продолжительные кампании на суше и море, которые требуют концентрации сил и ресурсов, зато дают возможность ставить долгосрочные решительные цели, отделяет, с точки зрения Фукидида, современность от древности,   цивилизацию от варварства. Эти факторы делают первый большой конфликт между коалициями греческих полисов наиболее значительным в его глазах событием человеческой истории. В данной работе предлагается новый подход к прочтению Фукидида, представляющий кульминационным пунктом его повествования изложение борьбы между Афинами и Коринфом за Навпакт в 429‒413 годах до н.э. Небольшой порт, контролирующий выход из Коринфского залива, определяет, удастся ли Афинам сдержать морские силы Пелопоннесского союза в удобной для себя точке и воплотить стратегию морского господства Перикла, или же война на море примет бесконтрольный характер, подвергая коммуникации обеих сторон угрозе внезапного нападения. Именно это противостояние наиболее полно и ярко выражает особенности технического инструмента данной формы насилия — флота триер, а также социальные, этические и стратегические характеристики создавшего этот инструмент общества. История противостояния на конкретном театре конкретного военного конфликта разворачивается в универсальное высказывание о раскрытии человеческой природы посредством насилия, оказавшее существенное влияние на постфукидидовскую традицию политической мысли.

Существующие данные по расколу элит дают основания предполагать его значимость для революционного успеха, а также значимость для успеха революционного выступления перехода на сторону революционной оппозиции прежде всего силовых элит. Авторы, с опорой на современные политологические концепции и сравнительно-качественный анализ (QCA), протестировали соответствующие гипотезы. Использовались следующие переменные: разнообразие протестующих по социально-демографическим признакам; разнообразие протестующих по политическим признакам; разнообразие протестующих по этнорелигиозным признакам; поддержка режима извне; поддержка протестующих извне; раскол гражданских элит; раскол силовых элит; число участников революционного эпизода на пике события. В качестве кейсов были выбраны революционные эпизоды, произошедшие в период с 2000 по 2013 год, по которым имеется достаточно информации для проведения анализа. Результаты QCA показали, что одновременный раскол обоих видов элит является значимым предиктором успеха большинства невооруженных революционных эпизодов, попавших в выборку, однако речь идет о достаточном, но не необходимом условии революционного успеха. При этом если имеется раскол лишь одного из видов элит, то невооруженное революционное выступление может победить, только если присутствует разнообразие протестующих по политическим признакам (что является индикатором наличия широкой революционной коалиции). В целом широкая революционная коалиция показывает себя в качестве очень мощного фактора успеха невооруженного революционного выступления, близкого по своей силе к фактору раскола элит. Другим достаточно важным предиктором революционного успеха оказалось сочетание внешней поддержки участников невооруженного революционного выступления с отсутствием внешней поддержки режима.

В данной статье представлены результаты исследования этнических категорий, используемых в ходе повседневных категоризаций в Москве. Исследование было проведено на стыке классических и инновационных методов, «вдохновленных» когнитивными науками, к которым относятся видеоэлицитация и совместные прогулки с информантами. В ходе исследования было проведено 41 интервью. Информанты различались по разнообразию характеристик, включая миграционную историю (и срок проживания в Москве), этническую категорию по идентификации, гендер, возраст и прочее. Исследование показало, что категоризация в московской повседневности происходит на основании двух классификаций: официальной классификации по национальностям, корни которой уходят в советскую национальную политику, и вернакулярной классификации, в которую входит две или три категории: «славянин» и «южанин», при том что последняя категория включает в себя разделение на «Кавказ» и «Азию». Классификация по национальностям является, с одной стороны, слишком подробной для «пользователей», и такая подробность является излишней с практической точки зрения, с другой — категориям внутри нее не хватает индикаторов для того, чтобы она использовалась в повседневности. Бинарная/тернарная классификация, в свою очередь, базируясь на важных с практической точки зрения различениях, является слишком неформальной и не имеет достаточных оснований для того, чтобы вытеснить классификацию по национальностям. В результате каждый акт категоризации является, по сути, компромиссом между двумя этими классификациями и использует их обе, тяготея все же к бинарной/тернарной категоризации.